Нередко можно слышать, что отцы мечтают, чтобы их сыновья добились того, чего не смогли добиться они сами, я же считаю, что сыновьям эти мечты свойственны в неменьшей степени. Мальчик ожидает от отца того, на что сам неспособен.
Помню, как в раннем детстве я мечтал о таком отце, которым мой отец никак не мог стать. Отец моей мечты должен был уметь нести себя гордо, говорить мало, быть исполненным собственного веса и значимости. Когда я в окружении соседских мальчишек видел бы его идущим по улице, мне хотелось задыхаться от сыновней гордости: «Вот он у меня какой. Мой отец».
Но он был другим. Он и не мог быть таким, каким я его нарисовал в своих мечтах. Мне всегда казалось, что он паясничает. Когда в нашем городке кто-то предлагал поставить спектакль (а это происходило часто), свои роли непременно получал аптекарь, помощник владельца обувной лавки, ветеринар, не говоря о женщинах и девочках. Мой отец всегда выговаривал себе главную комическую роль. Если шла пьеса, скажем, о Гражданской войне, он представлял комического солдата-ирландца и пускался для этого на самые глупые трюки. И всем казалось, что он играет очень смешно. Всем, кроме меня.
Я же считал, что отец позорится. Не мог я взять в толк, как могли нравиться маме отцовские кривляния. Но она смеялась вместе со всеми. Возможно и я бы смеялся со всеми, но ведь речь шла о моем отце.
Или по случаю 4 июля, а может в День памяти погибших во всех наших войнах проходил парад. Отец не мог его пропустить: он ехал в первых рядах, будто устроитель парада или кто-то в этом роде, на белом скакуне, одолженном на городской конюшне.
Он и в седле-то толком не держался. Раз сверзился с коня так, что народ только со смеху покатился, а ему хоть бы хны. Его это даже позабавило. Помню, как он отмочил очередную глупость прямо на Мэйн-стрит. Я гулял в компании мальчишек, и они заулюлюкали и стали задирать отца, а он отвечал им как ровесник, и всем это казалось забавным. Я же, сгорая от стыда, помчался по закоулкам, минуя задние дворы магазинов, пока не очутился рядом с пресвитерианской церковью, где хорошенько выплакался.
Порой, когда я уже лежал в кровати, подвыпивший отец приводил в дом дружков. Он ненавидел одиночество. До того, как разориться, он торговал лошадиной сбруей, и в его лавке постоянно толклись праздношатайки. Конечно, он разорился, ведь он раздавал деньги налево и направо. Он ничего не мог с собой поделать, а я считал его поведение глупым и несолидным. И даже стал его чуждаться.
Я полагал, что некоторые мужчины нашего городка не могут не гнушаться компанией отца. Взять хотя бы школьного инспектора или молчаливого хозяина скобяной лавки. Был еще светловолосый джентльмен, кассир местного банка. Но даже они, к моему огромному удивлению, не возражали против общения с таким пустозвоном, как он. Я же иначе его не воспринимал. Теперь-то я понимаю, что именно привлекало к нему людей. Все дело в том, что жизнь таком городке, как наш, была скучна до невозможности, а мой отец эту тоскливую жизнь оживлял. Он умел смешить. Умел занятно рассказывать. Рядом с ним люди иногда даже пели песни.
Порой вечерами мужчины отправлялись на речку. Они располагались на траве, готовили еду, пили пиво и слушали отцовские россказни.
Отец всегда рассказывал о себе. То одно, то другое замечательное событие из своей жизни. Он не боялся выставлять себя в глупом свете. Это его совсем не смущало.
Если к нам в дом заходил ирландец, мой отец тут же объявлял себя ирландцем. Он рассказывал, в каком графстве в Ирландии родился. Вспоминал истории из своего ирландского детства. Они получались у него настолько достоверными, что не знай я о его рождении на юге штата Огайо, сам бы им поверил.
Если к нам заходил шотландец, происходило то же самое. Отец начинал рычать ну совершенно по-шотландски. С тем же успехом он мог стать и немцем и шведом. Он был готов стать соотечественником любому гостю. Гости, думаю, понимали, что их надувают, но похоже им это нравилось. Мальчиком я не мог этого вместить.
А моя мама… Как она его терпела?! Я много раз хотел ее спросить об этом, но так и не собрался. Она была не из тех, кому понравился бы такой вопрос.
Я лежал в своей кровати, наверху, в комнате над крыльцом, и слышал, как отец внизу разливается соловьем. Многие его побасенки касались Гражданской войны. Если ему верить, то он участвовал во всех ее сражениях. Лично знал Гранта, Шермана, Шеридана и бог знает кого еще. Особо близким другом он был генералу Гранту, и потому, когда тот собрался на восток, чтобы стать главнокомандующим северян, то взял отца с собой.
― Я служил ординарцем при штабе, а Сэм Грант возьми да скажи мне: «Ирв, я собираюсь взять тебя с собой».
Тогда Генерал отвел его в сторону, и они вместе выпили. Так утверждал отец. Он рассказывал, что в день, когда генерал Ли капитулировал, генерала Гранта никто не мог найти.
― Вы,наверное, слышали, ― говорил отец, ― о книге генерала Гранта, о его мемуарах? Может, читали, как он вспоминает о головной боли и о том, как после известия о капитуляции Ли его голова тут же чудесным образом прошла, а? Так я был рядом с ним. Я стоял, прислонившись к дереву. Уже хорошенечко поддавши. И выпивка была под стать моменту. Гранта уже искали вовсю. Наконец он подъехал, слез с лошади и пошел в лес. Прямиком ко мне. С головы до ног в грязи. А у меня в руке бутылка. Мне-то что! Война-то закончилась. Я уже знал, что мы победили.
Отец убеждал всех, что именно он сообщил Гранту о Ли. Ему же сообщил о сдаче южан ординарец Ли, проехавший мимо. Ординарец знал о дружбе Гранта с отцом. Известие застало Гранта врасплох.
― Ирв, посмотри на кого я похож. Я весь в грязи.
И тогда, сказал отец, мы решили выпить за победу. Они сделали несколько глотков, но отец не хотел, чтобы Грант ударил в грязь лицом перед чистоплюем Ли, и потому он лично разбил недопитую бутылку о дерево.
― Сэма Гранта уже нет в живых, и поэтому я могу сейчас рассказать эту историю, ― продолжал отец.
Это была одна из многих его историй. Разумеется, он отдавал себе отчет, что все это выдумки, но слушателям было все равно.
Когда мы потеряли все деньги и нищенствовали, вы думаете, отец превратился в добытчика? Он бы изменил себе. Если дома не оказывалось еды, он шатался по гостям. Его везде ждали. Иногда он пропадал неделями, и заботы о том, чтобы нас накормить, целиком ложились на плечи матери. Отец мог принести домой кусок ветчины, которым его угостил приятель-фермер. Ветчина со шлепком опускалась на кухонный стол. «Ты же, надеюсь, не сомневаешься, что я позабочусь о том, чтобы мои дети не ходили голодными», ― говорил он, а мать только улыбалась. Она ни полусловом не обмолвилась о его долгом отсутствии, о том, что он не оставил семье ни цента денег. Однажды я услышал, как она говорит женщине на улице: «…Ну и что с того… зато с ним никогда не скучно, а с остальными мужчинами и поговорить не о чем. А уж мой умеет развеселить, как никто другой».
Но я его недолюбливал и даже иногда желал себе другого отца. Я его себе придумал. Чтобы защитить маму, я придумал ей другого мужа, о котором никто ничего не знал. Будто бы этот настоящий ее муж служил кем-то вроде президента железнодорожной компании или конгрессменом, он женился на моей маме, потому что решил, что его первая жена мертва, но позже выяснилось, что это не так. Поэтому брак держали в тайне, и потому мой отец не был моим настоящим отцом. Где-то далеко жил другой отец, очень степенный и совершенно замечательный. Мой настоящий отец. Я сам почти верил в эти фантазии.
Но вот настал тот самый вечер. Отец отсутствовал уже две или три недели. Когда он вошел, я сидел за кухонным столом и читал.
На улице шел дождь, и он совсем вымок. Он сел рядом, долго смотрел на меня и молчал. Мне стало не по себе от его грустного взгляда, таким я его никогда не видел. Он сидел так некоторое время, вода стекала с его одежды на пол. Но вот он поднялся.
― Пошли со мной, ― сказал он.
Я встал и вышел с ним из дому. Меня влекло любопытство, страха не было. Мы пошли по грунтовой дороге, ведущей к оврагу, что в миле от города. Дорогой он молчал. До этого отец никогда не умолкал, а тут на себя не был похож.
Я не понимал происходящего и чувствовал, будто рядом со мной чужой человек. Не знаю, этого ли добивался отец. Не думаю.
Пруд был довольно внушительных размеров. Дождь не ослабевал, небо перерезали молнии, за ними следовали раскаты грома. Отец прервал молчание, когда мы оказались на заросшем травой берегу, в темноте и под дождем его голос звучал иначе, чем обычно.
― Снимай одежду, ― сказал он. Я, все еще раздираемый любопытством, повиновался. В свете молнии я увидел, что он уже успел раздеться.
Мы вошли в воду. Он взял меня за руку и потянул за собой. Я молчал: может быть из-за страха, а может из-за того, что все это казалось происходящим не со мной. До этого момента отцу не было до меня никакого дела.
― Что же дальше? ― думал я. Плавал я не очень хорошо, но отец подставил под мою руку плечо и поплыл в темноту.
У него были широкие плечи, и он отлично плавал. В темноте я чувствовал движения его сильных мышц. Мы доплыли до дальнего конца пруда и обратно, туда, где оставили одежду. Дождь не прекращался, дул ветер. Отец переворачивался на спину, но всякий раз он своей большой ладонью перекладывал мою руку себе на плечо.
В сполохах молний я мог видеть его лицо. Оно казалось мне таким же, как недавно в кухне, ― печальным. Лицо во вспышке молнии, потом опять темнота, ветер и дождь. И я пережил совершенно новое чувство. Чувство близости.
Я не испытывал его ранее. Будто бы в мире не осталось никого, кроме нас двоих. Не было меня, моего школьного настоящего, ничего от того мира, в котором я стыдился своего отца.
Он стал плотью от моей плоти, кровью от моей крови; сильный пловец и я, мальчишка, вцепившийся в его плечо в полной темноте. Мы плыли в молчании, не прервали его и когда натягивали на себя одежду, и когда шли домой.
На кухне горела лампа, и когда мы вошли, заливая водой пол, нас увидела мама. Она улыбнулась. И назвала нас «мальчиками».
― Чем занимались, мальчики? ― спросила она, но отец не ответил. Мы начали с молчания, им же тот вечер и закончили. Он посмотрел на меня и вышел из комнаты с новым невиданным мною ранее достоинством.
Я поднялся по лестнице в свою комнату, снял в темноте одежду и лег в кровать. Я не мог заснуть, сон не шел. В первый раз в жизни я ощутил себя сыном своего отца. Он рассказывал истории, и мне суждено было повторить его судьбу. Может быть я даже тихонько рассмеялся в темноте. Если это так, то смех мой был вызван осознанием, что мне больше не нужен был другой отец.
Перевод: Игорь Аленин
