Василий Гатов, медиааналитик, приглашенный научный сотрудник Анненбергской школы коммуникаций и журналистики, Университет Южной Калифорнии (США). Специально для RefNews.
У меня практически нет музыкального слуха, я никогда не учился музыке (кроме бессмысленных уроков хорового пения в школе, на которых меня обычно просили молчать), и поэтому способности музыкантов для меня всегда – мистические свойства особого порядка, необъяснимые, феноменальные. Способность пианиста запомнить на память партитуру Второго концерта Рахманинова, или талант дирижера услышать ошибку скрипача в симфоническом оркестре из 88 инструментов – для моего, лишенного музыкальных способностей, разума – что-то подобное телепатии или путешествиям во времени. Для тех же, кто слышит гармонию, понимает принципы нотной записи и способен сам играть на инструментах – это не более чем результат тренировки, развития заложенных способностей и удачи (будь то хороший учитель или правильная семейная среда).
В некотором смысле, этот образ можно отнести к любому набору специфических развиваемых профессиональных способностей, опирающихся на заложенные в человеке качества. Журналистика – в ее традиционной форме – не исключение. Музыкальный слух, достаточный для освоения инструментов, есть почти у всех людей. Грамотой и письмом владеют почти все. Однако профессиональными музыкантами становятся далеко не все, и далеко не все приходят к журналистике, как способу жизни. Впрочем, как и непрофессиональных музыкантов, самодеятельных авторов текстов тоже очень много – ведь «порог входа» невысок, и становится только ниже. «Освобождение авторства», как называет этот феномен 21-го века Андрей Мирошниченко: за первые 30 лет существования интернета в мире появилось больше авторов, чем за всю предыдущую историю человечества. Они пишут, снимают, публикуют, добиваются внимания аудитории или просто разговаривают с вселенной. Кто-то называет это информационным шумом, кто-то какофонией, кто-то видит в массовой само-коммуникации эскиз будущей организации общества, а кто-то – гигантскую машину манипуляций и управления людьми.
Всего 30 лет назад ничего такого не было; как и в «большой музыке», в «большой журналистике» работали только сертифицированные профессионалы, количество «концертных площадок» (журналов и книжных издательств), а тем более «консерваторий» (в нашем случае – ежедневных газет, информационных агентств, информационных теле- и радиоканалов) было крайне ограничено. Журналистика была почти исключительно «вещанием», односторонним сообщением фактов и мнений – от профессионалов к потребителям их продукции. Единственным действенным каналом обратной связи был «тираж» — если читатель переставал покупать издание, а телезритель – смотреть ту или иную передачу. Поскольку такие рекурсии подчиняются, прежде всего, статистическим закономерностям, качество этой обратной связи было плохим и медленным. К тому же, масс-медиа (и, отчасти, журналистика как профессия) обладали социально поддержанной монополией, даже не одной – пресса и ее деятельность, вне зависимости от политического строя, считалась особой частью государственного устройства, описывалась законами и защищалась судебными принципами (в тоталитарных государствах – просто являлась частью политического аппарата управления).
Все эти сакральные, по сути, особенности исчезли, растворились, протухли в течение двух десятилетий: если в 1990-м «четвертая власть» была практически неоспоримой силой в демократических государствах, и «инструментом партии» в других – то к 2010-му году от этой силы осталась только оболочка, почти лишенная содержания. Всего семь лет спустя – даже трудно сказать, что осталось. Вместе с истощением институциональной силы — которая, как и все в мире, не приходит ниоткуда и не исчезает в никуда – журналистика теряла нечто большее: флёр сакральности, избранности, особенности профессии. Профессиональное «служение» становилось чем-то другим, чем-то средним между отбыванием номера и обработкой обедневшей руды. Где-то в этом состоянии большинство журналистов и медиа-коллективов находится сегодня – но куда, к чему они идут? Какие законы и принципы определят будущее (и есть ли оно вообще у «организованной», редакционной журналистики)?
Мир 21-го века не просто так получил название постмодернистского. Как и культура современности, его реальность состоит из цитат, заимствований и ссылок на прошлое – продолжающих жить или делающих вид, что они живут лоскутков предыдущих эпох, стилей, принципов. В нашем веке отсутствует полноценное диалектическое отрицание – новое не отменяет предыдущее, но дополняет его и уживается с ним; сомнительно работает переход количества в качество – словно в диалектику налили желатина, и предсказуемые изменения, вместо того, чтобы срабатывать, как затвор винтовки, трясутся студнем на наклонной плоскости бытия. В мире постмодерна социальные сети, позволяющие обмениваться информацией в реальном времени уживаются с газетами и журналами, выходящими раз в день (неделю, месяц) по расписанию, установленному в позапрошлом веке. Вместе, пусть и не без конфликтов, живут вещательное телевидение и персонализированные, чуть ли не роботизированные новости.
Как и в музыке, где случайная последовательность звуков может оказаться гениальной, привязчивой, хитовой мелодией, в какофонии современных медиа то и дело вспыхивают – зачастую случайные – успешные на историческое мгновенье СМИ; озаряя горизонт для испуганных, блуждающих в потемках, коллег эти кометы вроде бы показывают тропу в будущее. Но нет, случайность остается случайностью, намертво зафиксированным набором одноразовых обстоятельств: правильных (сегодня) авторов, востребованным (сегодня) медиумом, актуальным (сегодня) языком и форматом высказывания…
Эпоха «четвертой власти» — которая была таковой не только в политике, но и в культуре, и в науке, и в спорте – не столько завершена (в мире постмодерна ничто не заканчивается), сколько исчерпана. Дело совсем не в том, что разрушены профессиональные монополии, и не в том, что медиум интернета (блогов, социальных сетей, мессенджеров – нужное вписать) «победил», лишив традиционную, редакционную журналистику денег, институционального значения и, в конечном счете, доверия аудитории. Дело в том, что под воздействием всех названных и множества неназванных факторов изменилось общество – и, даже если оно само еще не изменило формальные правила игры для СМИ, отношение к журналистике как профессии и к ее статусу больше не имеет того значения, к которому мы успели привыкнуть.
Информационное общество, зародившись, в том числе, с помощью журналистов и их артелей-редакций, последовательно «избавлялось» от коммуникационных монополий; монополии на высказывание, монополии на формирование повестки дня, монополии на вещательное сообщение, монополии на доступ к аудитории (именно на ней основан рекламный бизнес). Последнее, на чем – на соплях, если честно – держится старая модель медиа и журналистики – это монополия на информационное качество. Но и ее расшатывают коалиционные силы интернет-посредников, государственных и корпоративных пиарщиков, политиков «нового цифрового поколения» (не нуждающихся в журналистах-переводчиках и журналистах-дистрибуторах). Общество – само, а не по чьей-то злой воле – осваивает возможности, ранее предоставленные профессиональной касте «информационных виртуозов».
Любой взгляд в будущее – это воронка возможностей. Верхняя половина этого конуса – утопические, прекрасные, позитивные варианты развития. Нижняя – катастрофическая анти-утопия, где сбываются все худшие страхи. Реальность, между тем, всегда движется по синусоиде, которая оказывается – примерно – посередине между утопией и анти-утопией. Сегодня – и, наверное, на десятилетие вперед – мы на «падающем» цикле развития, мы несемся вниз по кривой, видя лишь пропасть забвения и неизвестности. Что и как будет происходить, когда синусоида «пойдет вверх» — не тайна, но и не определенность.
Будущее журналистики, как мне представляется, определят не журналисты, и даже не блестящие медиа-предприниматели, и даже не государства – равно как и не технологи, разрабатывающие роботов, способных писать заметки, или самодеятельные авторы, перехватывающие падающее у профессионалов из рук. Каждая из этих формирующих сил сыграет определенную роль – но ни одна из них не сравнится с общественной потребностью, которая буквально определит место информационной профессии в будущем. Это место – как и многое другое в мире постмодерна – может быть «ссылкой» на прошлое, может быть «цитатой» из уже сделанного, может быть «аллюзией» к известному. Но может и не быть, ибо монополия делать ссылки, вставлять цитаты и производить аллюзии тоже противоречит давно взятому направлению движения.
Угадать будущую общественную потребность – задача не из легких, и, иронично замечу – без внимательных, наблюдательных глаз и «острого пера» тут не обойдутся ни политики, ни социологи, ни специалисты по большим данным.
Так что – еще пригодимся.
